Аристотеля комментаторы (античные)

В статье рассмотрена прежде всего комментаторская тра­диция 1 в. до н. э.—6 в. н. э. и комментарии, изданные в серии Commentaria in Aristotelem Graeca (CAG). О ком­ментаторах сирийских, арабских, византийских, средневе­ковых латинских и еврейских см. Аристотелизм. ГРЕЧЕСКИЕ КОММЕНТАТОРЫ. Объем сохранившихся греческих комментариев на Аристотеля больше, чем любой другой корпус текстов, дошедших до нас от античности, Тексты эти имеют важное значение 1) как необходимое пособие для изучения философии Аристотеля; 2) как оригинальные авторские сочинения, несмотря на подчеркну­тую традиционность жанра школьного комментария; 3) как доксографический источник — в комментариях час­то приводятся фрагменты сочинений авторов от 6 в. до н. э. до 6 в. н. э., и только благодаря комментаторам Ари­стотеля многие античные философы (в первую очередь, досократики) нам известны не по одним лишь именам. Комментарии явились важным связующим звеном между античной философией и средневековой схоластикой. Первые комментарии были составлены учеником Аристо­теля Евдемом Родосским (на «Физику» и некоторые логиче­ские сочинения), однако становление и развитие коммен­тария как особого философского жанра связано с изданием сочинений Аристотеля в 1 в. до н. э. Андроником Ро­досским. Первый издатель Аристотеля стал и первым его комментатором, за которым последовали поколения дру­гих. Сохранилась сравнительно небольшая часть текстов, созданных в рамках этой богатейшей традиции.

Комментарии, изданные в серии CAG (звездочками помечены непол­ностью сохранившиеся): на «Категории» — Порфирий, Дексипп, Аммоний, Симпликий, Олимпиодор, Филопон, Элиас и Аноним (XXIII. 2); на «Об истолковании»—Аммоний, Стефан; на «Первую Аналитику»—Александр, Аммоний, Филопон; на «Вторую Ана­литику» — Фемистий, Филопон, Евстратий, Аноним (XIII. 3); на tfonmy»—Александр; на «О софистических опровержениях»: Ми­хаил, Аноним (XXIII. 4); на «Риторику» — Стефан Византийский и Аноним (XXI. 2); на «Физику» — Фемистий, Симпликий, Фило­пон; на «О небе» — Симпликий; на «О возникновении и уничтоже­нии»—Иоанн Филопон; на «Метеорологику» — Александр, Олим­пиодор, Филопон ; на «О душе» — Фемистий, Филопон , Стефан , вдо-Симпликий; на психологические сочинения (parva naluralia) —Александр («О чувственном восприятии»), Михаил Эфесский и Софоний («О памяти», «О сне и бодрствовании», «О способности прорицать во сне»), Софоний — также «О сновидени­ях»; на сочинения по биологии — Филопон («О возникновении животных»), Михаил Эфесский («О частях животных», «О движе­нии животных», «О возникновении животных»); на «Метафизи­ку» -Александр", Сириан*, Асклепий*, Михаил Эфесский (?)*; на *Никомахову этику» — Аспасий *, Адраст (?) *, Евстратий *, Ми­хаил Эфесский *, Аноним * (XX), Гелиодор из Прусы.

Античных комментаторов Аристотеля можно разделить на две большие группы: комментаторы-перипатетики (верши­на традиции—Александр Афродисийский) и комментаторы-неоплатоники (вершина традиции — Симпликий). Комментаторы-перипатетики (I в. до н. э.—2 в. н. э). В на­чальный период интерес комментаторов был сосредоточен гл. о. на логических сочинениях Аристотеля, и прежде всего на «Категориях», которые комментировали Андроник, Аристон Александрийский, Боэт Свдояский-перипатетик (все— 1 в. до н. э.), Аспасий, Адраст Афродисийский и Гер-мин (2 в. н. э.). Постепенно в круг комментируемых тек­стов были включены все главные сочинения Аристотеля (одними из последних — «Метафизика» и «О душе»). От раннего периода частично сохранились лишь комментарии на «Никомахову этику» Аспасия и Адраста Афродисий-ского. Первые полные комментарии (на «Топику» и «Ме­теорологику») дошли от Александра Афродисийского, став­шего для последующей традиции комментатором как тако­вым, на которого часто ссылались без упоминания имени: 6 имен?- Вероятно, имея в виду Александра Фемистий полагал, что комментаторская работа успешно завершена, и теперь остается адаптировать достигнутые результаты к задачам школьного образования и составлять учебные

парафразы (Them. In An. Post. 1, 2—12). В целом для периода характерна установка на внутреннюю реконструк­цию аристотелизма: объяснение Аристотеля «с помощью Аристотеля», представление его учения как самодостаточ­ной системы и устранение из нее всех (действительных или мнимых) противоречий. Помимо экзегетической ра­боты комментаторы-перипатетики также стремились раз­вивать аристотелевское учение и пытались ответить на внешнюю критику аристотелизма так, как мог бы это сделать сам Аристотель, — но делали это не в рамках ком­ментария (йлбиутра), а в рамках авторского трактата (aoy/poqiua), ср. сохранившиеся трактаты Александра Аф­родисийского, посвященные критике учения стоиков о су­дьбе и о смешении.

В этот период также были составлены несколько коммен­тариев (все — на «Категории») вне рамок Перипата: плато­ником Евдором Александрийским, стоиками Афинодором и Корнутом (их комментарии были скорее критическим разбором учения Аристотеля; все утрачены). Сохранился комментарий анонимного пифагорейского автора, припи­савшего свой труд Архиту из Тарента. Комментаторы-неоплатоники (3—7 вв.). Ряд комментато­ров-неоплатоников начинает ученик Плотина Порфирий, положивший начало школьной традиции чтения Аристо­теля, в первую очередь его логических сочинений, в ка­честве пропедевтики к Платону (в позднейший период в Афинской школе курс аристотелевской философии будут называть «малыми мистериями», в отличие от «больших мистерий» Платона). Сохранились комментарий Порфирия на «Категории» (написанный в редком для коммен­тариев жанре диалога) и популярнейшее в дальнейшем «Введение» (Eicaycoyrj, «Исагог») к «Категориям»; осталь­ные его комментарии (в т. ч. на «Метафизику», «Физику» и «О душе») утрачены.

Сквозной проблемой традиции комментирования Аристо­теля в неоплатонизме стал вопрос «о гармонии» учений Платона и Аристотеля. Сам Плотин подчеркивал их раз­личие, в частности, указывая на более низкий статус ка­тегорий Аристотеля по сравнению с пятью «высшими ро­дами сущего» Платона (ср. Епп. VI 1 — 3). В дальнейшем центр тяжести в вопросе о соотношении учений Платона и Аристотеля неоплатоники перенесли на демонстрацию взаимной непротиворечивости двух философских языков, применимых соответственно к миру чувственному и умо­постигаемому,— Порфирий пишет «О единстве сочинений Платона и Аристотеля», Ямвлих полагает, что учение Ари­стотеля о категориях никак не противоречит учению об идеях Платона, такова же позиция ученика Ямвлиха Дек-сиппа в комментарии на «Категории». Ямвлих много ком­ментировал Аристотеля, но все его комментарии (в т. ч. на логические сочинения и «О небе») утрачены. Комментаторы Аристотеля Афинской школы: Плутарх, Сириан, Прокл, Дамаский. Известно о комментарии Плу­тарха на «О душе» (по цитатам у Иоанна Филопона и Симпликия). Его ученик и преемник Сириан ком­ментировал, вероятно, все основные сочинения Ари­стотеля, но сохранился только комментарий на «Ме­тафизику» III—IV и XIII—XIV, в котором он защищает теорию идей Платона от критики Аристотеля. Это единственный сохранившийся комментарий Афинской школы. Прокл, изучавший «малые мистерии» Аристотеля в течение двух лет, составил комментарии на «Об истолковании» и «Аналитики». Последний схоларх афи­нской Академии Дамаский комментировал «Категории», «Физику», «Метеорологику» (все утрачены). Вероятно, однако, что Дамаскию принадлежит текст 1-й книги комментария на «О небе», изданного как текст Симпликия (CAG VII). Симпликий—автор самых основательных ан­тичных комментариев, которые он составлял в отличие от большинства античных комментаторов не как лекционные курсы, а как тексты для чтения. Сохранились его коммен­тарии на «Категории» и «Физику»; в числе прочих утерян грандиозный комментарий на «Метафизику» (не сохрани­лось ни одного полного античного комментария на «Мета­физику»); комментарий на «О душе» не принадлежит Симпликию, хотя и издан под его именем (собственный его комментарий утерян). Симгошкий, учившийся у алек­сандрийца Аммония, затем переехавший в Афины и соста­вивший все свои комментарии уже после закрытия Акаде­мии, равно принадлежит и Афинской, и Александрийской школе.

Комментаторы Аристотеля Александрийской школы: Ам­моний, сын Термин, Асклепий, Олимпиодор, Иоанн Филопон, Элиас, Давид Фессалоникийский, Стефан Александрийский. В корпусе сохранившихся античных комментариев именно комментаторы Александрийской школы представлены лучше всего, Традиционно считается (вслед за Прехтером), что для них более характерно стремление к гармонизации учений Платона и Аристотеля с одной стороны, более близкое следование комментируемому тексту—с другой, а для комментаторов Афин—склонность к мистицизму и теургии. Однако'две традиции были тесно переплетены: Аммоний, учивший в Александрии, был учеником афи­нянина Прокла, а учениками Аммония были Дамаский и Симгошкий (впоследствии переехавшие в Афины). Ам­моний известен как автор комментариев на «Категории», «Об истолковании», «Первую Аналитику» (1 кн.); запись комментария на «Метафизику» I—VII сделана учеником Аммония Асклепием и издана под его именем. Такая практика записи «с голоса» (йисб (pfflvfte) учителя была достаточно распространена в школьной практике тех лет (ср. ряд комментариев Иоанна Филопона). Методологические установки «афинян» и «александрий­цев» были во многом едины, ср., напр., предложенный Аммонием в комментарии на «Введение» Порфирия спи­сок предварительных вопросов, на которые следует от­ветить, приступая к изучению любого сочинения: о тема­тике и «пользе» сочинения, о его аутентичности месте в ряду прочих сочине­ний смысле заглавия q, empaqrfji;), структурном делении на главы и—к какому разделу философии от­носится данное произведение. Более пространный список из 10 пунк­тов (завершающийся вопросом «каков должен быть сам комментатор?») см. в комментарии Аммония на «Катего­рии» (in Cat. 1,1—12). После Аммония подобные схемы из 10 вопросов можно найти у Симпликия (in Cat. 3, 20—29), Олимпиодора, Филопона и Элиаса. Эти вопросы из ком­ментариев на Аристотеля восходят к методологическому требованию Ямвлиха точно определять «цель» платонов­ского диалога и в соответствии с ней выстраивать коммен­тарий. Элиас полагает, что эта методологическая схема разработана Проклом (in Cat. 107, 24—26).

Олимпиодор был последним язычником из ученых алек­сандрийцев, позднейшие представители школы были уже христианами: Иоанн Филопон комментировал «Катего­рии», «Аналитики», «Физику», «О возникновении и уни> тожении», «Метеорологику» и «Метафизику» (последний не сохранился); в конце 6 в. Элиас и Давид комментиро­вали гл. о. логические труды («Категории» и «Аналитику»), Стефан Александрийский известен как автор комментария на 3-ю книгу «О душе» и «Об истолковании». Ок. 610 он переехал из Александрии в Константинополь ко двору императора Ираклия,—на этом история античного ком­ментария прекращается.

Задача представить учения Платона и Аристотеля как еди­ную доктрину требовала решения вопроса об их «онтоло­гической совместимости»: соотношение Единого Платона и Уш-нуса Аристотеля, сотворенность и вечность космоса, смертность и бессмертие души,—эти важные для плато­ников вопросы приобретали дополнительную остроту для христианских авторов. В свое время Гиерокл и затем Ам­моний решали проблему тварности космоса или его веч­ности в духе «согласия» Платона и Аристотеля через вне­временное понимание мифа «Тимея»: бог есть творец без­начальной Вселенной. Но знаменателен спор о вечности мира, инициированный на исходе античности христиани­ном Иоанном Филопоном, усомнившимся в ходе полеми­ки с Проклом в постулате ex nihilo nihil, и продолженный критическим ответом Симпликия, защищавшим вместе с этим постулатом всю систему античных представлений

0 бытии. Эта заочная полемика выразительно зафиксиро­вала разлом единой культурной и философской парадигмы античности.

ВИЗАНТИЙСКИЕ КОММЕНТАТОРЫ 11-12 вв. Среди комментаторов, представленных в серии CAG, есть также византийские авторы: Евстратий Никейский, комментатор «Второй Аналитики» (кн. 2) и «Никомаховой этики» (кн.

1 и 6); Михаил Эфесский, комментатор «Никомаховой эти­ки» (кн. 5,9—10), «О софистических опровержениях» и ря­да психологических и биологических трактатов; утрачены его комментарии на обе «Аналитики», «Топику», «Ритори­ку», «Физику», «О небе», «Историю животных», «Полити­ку» (возможно, ему принадлежат книги 7—14 комментария на «Метафизику», изданные вместе с комментарием Алек­сандра Афродисийского, см. CAGI); Софоний, автор ком­ментария-парафраза на «О душе» и Гелиодор из Прусы (вероятно, нач. 14 в.), составивший парафраз «Никомахо­вой этики». Наиболе важны обстоятельные комментарии Михаила, более следующего аристотелевской традиций, и Евстратия, вводящего в текст комментариев платониче­ские, христианские и анти-исламские мотивы. Оба при­надлежали к знаменитому философскому кружку визан­тийской принцессы Анны Комниной.

РАННИЕ ЛАТИНСКИЕ КОММЕНТАТОРЫ (4-6 вв.). Первыми латинскими комментаторами Аристотеля были философы-неоплатоники и христианские богословы Ма­рий Викторин (сер. 4 в.), который перевел «Об истолкова­нии» и «Топику», а также комментарий Порфирия на «Категории», и Боэций (1-я треть 6 в.), которому принад­лежат переводы на латынь «Органона» и комментарии на «Категории» и «Об истолковании». Кроме того, были из­вестны переводы на латынь Фемистиевых парафраз обеих' «Аналитик», выполненные Претекстатом. Можно отметить также, что еще Апулей (2 в.) изложил на латыни содержа получают логической реконструкцией индуктивных по­нятий, пополняя эмпирические свойства теоретически­ми —тачечным (в теоретико-множественном смысле) «устройством» фигур, возможностью их непрерывных (конгруэнтных, аффинных, топологических) преобразова­ний, вообще всеми свойствами, которые необходимы для формулировки или доказательства геометрических теорем. Очевидно, что абстрактные объекты такого порядка только генетически связаны с отвлечением. Их содержание не исчерпывается данными опыта. Тут речь идет об опреде­ленном истолковании реальности, о понимании ее «в зако­нах», что само по себе невозможно без порождения новой сематики, без прибавления к данным опыта новой инфор­мации* логически не вытекающей из этих данных. Но коль скоро абстракция заявлена как научная, она ограничена в своем произволе не столько соответствием фактам, сколько тем, что она «не может вводить никаких логиче­ских противоречий» (Ф. Клейн). Соблюдение указанного ограничения на применение абстракций существенно от­личает норму науки от нормы искусства, где допустимо не только «отойти от факта», но и пойти на внутреннее противоречие в изображении фактов ради решения опре­деленной художественной задачи.

Не секрет, что в системе научных представлений абстрак­ция не всегда подчиняется логике эмпирических фактов. Более того, основанием для принятия той или иной аб­стракции может служить и догма. Таков, в частности, постулатантичной науки о совершенстве кругового движе­ния («догма об окружности»), который поставил абстрак­ции над фактами астрономических наблюдений и надолго определил не только характер первых теорий небесной механики, но и подход к математическому описанию фи­зических явлений посредством экспонент. И все же в це­лом в научном отношении в абстракции преобладает иде­ология эмпиризма. Для теоретического естествознания это очевидно. Но и математик, когда возникает потребность в обосновании какой-либо абстракции, не пренебрегает возможностью представить эту абстракцию «с наглядной стороны», отыскать ее прообраз в чувственном опыте. Это не означает, конечно, действительного исключения аб­стракции, но позволяет понять генезис абстракции, ее связь с тем, что уже точно может быть «привязано» к эм­пирическому факту.

Абстрагируя от эмпирических данных, получают абстрак­ции первого порядка. Их называют также реальными. Каж­дый последующий шаг от этих абстракций порождает аб­стракции более высокого порядка, чем первый. Их называ­ют идеальными. Эта шкала порядков не является, конечно, абсолютной, как не является абсолютным и критерий, позволяющий раз и навсегда отличать абстракции от неаб­стракций. По крайней мере в сфере научного познания «эмпирическое» (конкретное) и «теоретическое» (абстракт­ное) —это соотносительные понятия, и альтернатива меж­ду ними возможна только через абстракцию. Правда, в процессе познания конкретное всегда имеет экзотериче­ский смысл. Оно рассматривается и объясняется в ас­пекте «абстрактной реальности», поскольку любой «факт только в абстракции может быть знаем мыслью» (А. И. Герцен). В свою очередь, абстрактное, напротив, всегда эзотерично. Оно— атрибут мышления, представ­ляющий идеальный момент реальности как содержание понятий. Объективность этой идеальности выясняется, как

правило, в приложениях, т. е. вообще всюду, где абстрак­ции применяются. Тогда гносеологическое отношение оборачивается: индуктивный путь «опыт — абстракция» за­меняется дедуктивным путем «абстракция—опыт». Вот почему, восходя к абстрактным объектам высокого поряд­ка, необходимо позаботиться о том, чтобы обратный путь их «исключения» был каким-либо образом обеспечен. Для научного познания возможность обернуть отношение, сделать абстракцию самостоятельным исходным пунктом исследования* независимо от того, найден ее эмпириче­ский эквивалент или нет, является важнейшим условием развития. То же самое можно сказать и о логике, которая лишь в сфере абстракций чувствует себя на «родной поч­ве». Эта возможность позволяет не только совместить на­блюдение и опьгг с логической дедукцией, но и восполнить при случае принципиальное отсутствие эксперименталь­ной основы, которую тогда «должна заменить сила аб­стракции» (К. Марке). А отсюда уже прямой путь к иксио-маттеекому методу в науке, который в свою очередь становится инструментом; абстракции и анализа и в ка­честве содержательной аксиоматики, сохраняющей явную связь с эмпирическим опытом, и в качестве аксиоматики формальной, не сохраняющей такой связи. В последнем случае значение метода особенно очевидно, <ведь переход от содержательной аксиоматики к формальной—это дале­ко идущее обобщение, требующее, как правило, абстрак­ций более высокого порядка, «ем те, которыми Обходятся при содержательном истолковании понятий. Поэтому только формальной аксиоматикой выявляется различие между интуитивным смыслом абстракции, подразумевае­мым в языке исследователя, и их обобщенным смыслом, закодированным в языке формальной теории. Отсюда, как следствие, неоднозначность абстракции, неуловимая на индуктивном пути

Философская идея намеренной неполноты знания, обус­ловленной отвлечением, при последовательном проведе­нии абстрактной точки зрения дополняется требованием его полноты относительно области значения абстракции. Вопросу о содержании этой области, ее глубине или о ее границах не всегда, разумеется, -удается найти априорный ответ. Но именно ^проблема полноты абстракции есте­ственно приводит к гносеологическому понятию интервала абстракции как характеристике свободы (допустимости) отвлечения или как меры информационной емкости аб­стракции, выражающей своего рода «замысел абстракции», условия ее «модельной* реализуемости». В этом смысле интервал абстракции не зависит от «внешней» (эмпириче­ской) детерминации, а определяется собственной логикой абстракции как «тема, образующая основу для выполне­ния» (Гегель).

Выработка и анализ абстракций являются специальной целью и задачей науки, та крайней мере поскольку «всякая наука исследует общее» (Аристотель). Стремление к об­щности созвучно стремлению к порядку. И если одна из задач науки—«открывать» факты, что другая, не менее важ­ная,—приводить факты в порядок. Поэтому поиск обобщающих точек зрения начинается е поиска закономер­ностей, которые фиксируются в абстракции «научный за­кон», что дает «как бы естественную систему координат, относительно которой мы можем упорядочивать явления» (В. Гейзенберг). Упрощенный образ действительности без «побочных черж» или «массы подробностей»-это .только начальное дело абстракции, которая в ее подлинно на­учном проявлении идет значительно дальше того, что можно извлечь из данных опыта. Тезис, что познание через абстракцию искажает (огрубляет) реальность, на­талкивается на возражение, что подлинные интересы познания устремлены, как правило, «по ту сторону» наличного опыта к инвариантному «существу дела», пред­ставленному в абстракции. Сам по себе чистый акт от­влечения только предваряет поиск таких инвариантов, маскируя дальнейший нетривиальный процесс мыслен­ного анализа отношений между абстракцией и реаль­ностью.

По-видимому, нет области знания, где абстракция не слу­жила бы рациональной основой познания, хотя в различ­ных областях применяемые абстракции и особенности их использования, конечно, различны. Самой развитой сис­темой абстракций обладает математика, которая по существу является наукой об абстракциях. Естествознание в той мере, в какой оно пользуется математикой, заимству­ет из ее абстракций, добавляя к заимствованным и свои. Но вместе с тем существуют и общенаучные абстракции, необходимые как на первых шагах образования понятий, так и на всех уровнях формирования знаний о природной и общественной жизни. Вот почему абстракции -это не «строительные леса», которые после постройки какой-ли­бо отрасли знания можно и даже нужно отбросить, Это не только форма, но и сама суть науки.

Лит.: Мировоззренческие и методологические проблемы научней абстракции. М., 1960; Горский Д. П. Вопросы абстракции и об­разование понятий. М., 1961; Розов М.А. Научная абстракция и «е виды. Новосибирск, 1965; Петров Ю, А, Логические проблемы абстракций бесконечности и осуществимее™. М„ 1967; Янм-схая С. Л. Методологические проблемы науки. М., 1972; Лаза' ревФ-В. О природе научных абстракций- М., 197); Он же. Аб­стракция и реальность.—«Вестник МГУ», 1974; № 5; Вилен-кш Н. Я., Шрейдер Ю. А. Понятие математики и объектов науки.— «ВД», 1974, № 2; Ильенков Э. В. Диалектическая логика. Очерк истории и теории. М., 1984; Новосёлов М. М. Об абстракциях не­различимости, индивидуации и постоянства.—В кн.: Творческая природа научного познания, М., 1984; Он же. Абстракция и науч­ный метод.—В кн.: Актуальные вопросы логики научного поз­нания. М„ 1987; Schneider Н., J. Historische und systematische Untersuchungen zur Abstraction. Erlangen, 1970; Htillemin J. La logique et le monde sensiable. Etude sur les theories contemporalnes de 1'abstraction. P., 1971; Logic and abstraction. Goteborg, 1986; Pollard Si. What is abstraction?—«Nous», 1987, vol. 21, N 2; RoeperP. Principles of abstraction for events and processes.—«J. ofphilos. Logic», 1987, vol. 16, N3

M. M. Новосёлов

АБСТРАКЦИЯ АКТУАЛЬНОЙ БЕСКОНЕЧНОСТИ основанный на акте творческого воображения способ образования абстрактных понятий, лежащий в ос­нове формирования одной из наиболее сложных разновид­ностей идеи бесконечности — идеи актуальной бесконеч­ности. В простейшем случае —при рассмотрении какого-либо необрывающегося конструктивного процесса, порож­дающего объекты определенного типа,—абстракция актуальной бесконечности состоит в отвлечении от принципи­альной незавершаемости этого процесса. Представив его как бы «продолженным до конца» и тем самым завершив­шимся, вводят в рассмотрение его воображаемый резуль­тат—множество (совокупность) всех порожденных им объектов. При этом возникшее таким образом множество

в дальнейшем начинают трактовать в качестве актуально­го, «готового» объекта рассмотрения, Так, отправляясь от процесса последовательного порождения натуральных чисел 0,1, 2, .-.» в результате применения к нему абстракции актуальной бесконечности приходят к актуально бесконечному объекту—натуральному ряду, который в дальнейшем выступает в качестве наличного объекта, равноправного с составляющими его числами. В более сложных случаях аналогичной процедуре подвергаются «процессы» сущест­венно более сложных типов. В результате объектами рас­смотрения становятся актуально бесконечные множества элементов произвольной природы, что приводит к необхо­димости изучения понятия множества как отдельного аб­страктного понятия.» В отличие от таких абстракций, в основе которых лежат только акты «чистого» мысленного отвлечения, абстракция актуальной бесконечности существенным образом использует акты творческого воображения, решительного отхода от действительности, и это создает определенные мето­дологические трудности, в частности трудности истолко­вания суждений о возникающих в результате такого аб­страгирования объектах. Эти трудности, связанные с ко­свенным характером «осязаемости» полученных с приме­нением абстракции актуальной бесконечности объектов, оказываются особенно ощутимыми в тех случаях, когда абстракция актуальной бесконечности применяется мно­гократно и в сочетании с другими идеализациями. В ло­гическом аспекте принятие абстракции актуальной бес­конечности ведет к обоснованию классической аристо­телевской логики, и в частности исключенного третьего закона. <

Особую роль абстракция актуальной бесконечности играет в канторовской «архитектурной программе для математи­ки», предусматривающей построение математики в виде надстройки над созданной им множеств теорией (точнее было бы, следуя самому Кантору, говорить об учении о множествах). Согласно этой программе, получившей в математике самое широкое распространение, всякий ма­тематический объект рассматривается как множество, удовлетворяющее определенному условию, и это обстоя­тельство делает абстракцию актуальной бесконечности ос­новным в рамках данного подхода объектообразующим фактором. Однако в связи с упоминавшимися выше труд­ностями неограниченное ее применение в качестве правомерного средства образования математических понятий неоднократно вызывало возражения со стороны ряда выдающихся математиков <К. Ф. Гаусс, Л. Кронекер, Д. Гильберт, Г. Вейль и др.). Альтернативные по отноше­нию к канторовской программы построения математики на базе использования одной шапъ абстракции потенци­альной осуществимости был» предложены Д. Э. Я. Брау-эром (см. Интуиционизм) а А. А. Марковым (см. Конструк­тивное направление). Без использования абстракции акту­альной бесконечности обходится также и доказательств теория Д. Гильберта.

Лит.: Бесконечность в математике (А. Н. Колмогоров). — БСЭ, Т. 3. М., 1970; Рейтинг А. Интуиционизм. Введение. М., 1965; Мар­ков А. А, О конструктивной математике:—Труды математического института им. В. А. Стеклова, т. 67. М.—Л., 1962; КангНор Г:О раз­личных точках зрения на актуально бесконечное.—В кн.: О» Же. Труды по теории множеств. М., 1985. ,

Н.М.Нагорный

АБСТРАКЦИЯ НЕРАЗЛИЧИМОСТИ - абстракция, принятая в рамках интервального анализа, с целью уточ­нения понятий о тождестве и различии в ситуациях, когда отсутствует априорная информация об индивидуации объе­ктов универсума (предметной области), а процессы их отождествления или различения определяются конечной информацией об их наблюдаемых состояниях. Обычно это означает зависимость суждений о тождестве и раз­личий от информационных условий познания—разреша­ющей способности актов восприятия, свойственных на­блюдателю или какой-либо иной информационной сие» теме. При этом тождество по неразличимости, принимая во внимание неизбежную «энтропию опыта», естествен­но, не является инвариантной величиной. К примеру, человеческий глаз воспринимает и различает только конечное число градаций яркости, не замечая тех объектив­но различных градаций, которые заключены в простран­стве меньшем, чем пространственный порог разрешения для глаза. Ситуация такого рода является основной гно­сеологической ситуацией в любых познавательных актах, в которых исследуемый объект представлен не «сам по себе», а некоторым конечным вектором его измеримых признаков. В этом смысле (с учетом квантовых эффектов) абстракция неразличимости служит обобщением клас­сической философской (логической) идеи о тождестве неразличимых (принципа тождества неразличимых) на эмпирические условия познания, чем и оправдывается введение специального термина «абстракция неразличи­мости» (М. М. Новосёлов, 1970).

Во многих важных случаях отношения неразличимости можно определять через функции расстояний, что согласу­ется с практикой приближенных методов вычислений, ко­гда неразличимость задается интервалом неопределенности, который — в качестве условия на отождествление — выражает меру неразличимости объектов: «внутри» интер­вала неопределенности допустимо абстрагироваться от возможного различия объектов, рассматривая просто пары неразличимых, наделенные точностью е. Опираясь на принцип замены равного равным в интервале неопреде­ленности, этот интервал можно рассматривать как адекват­ное выражение идеи тождества е-неразличимых, связывая с этим понятием и понятие о соответствующей абстракции е-неразличимости.

Дальнейший анализ этой абстракции позволяет, с одной стороны, ввести методологически важное понятие о гно­сеологической точности научных теорий, основанных на данных опыта, с другой—представить совокупность от­ношений эмпирических неразличимостий (-неразличимо-стей) как модель псевдобулевой алгебры, или, иначе, в ви­де импликативной (скулемовской) структуры с относи­тельным псевдодополнением, или, что то же, как одну из «космоса» промежуточных (между классической и инту­иционистской) логик с минимальным отрицанием.

Лит.: Новосёлов М. М. Об абстракциях неразличимости, индивидуализм и постоянства.—В кн.: Творческая природа научного позна­ния. М., 1984; Он же. О гносеологической точности;—В кн.: Фи­лософские вопросы технического знания. М., 1984; Он же. О логике эмпирических неразличимостей.—В кн.: Синтаксические и семан­тические исследования неэкстенсионалышх логик. М., 1989; Novosyolov M. On epistemological preciseness: interval approach.— Science as a subject of study. M., 1987. .

M. M. Новосёлов

АБСТРАКЦИЯ ОТОЖДЕСТВЛЕНИЯ-способ фор­мирования общих абстрактных понятий, состоящий в том, что при рассмотрении каких-либо реальных, осязаемых исходных объектов принимаются во внимание лишь те их различия, которые по тем или иным причинам оказыва­ются для нас существенными, и игнорируются другие — несущественные. Объекты, различающиеся лишь несу­щественным образом, начинают считать одинаковыми. В речевом аспекте абстракция отождествления проявляется в том, что о двух одинаковых реальных объектах, отожде­ствляя их, мы начинаем говорить как об одном и том же абстрактном объекте, закрепив за ним соответствующий термин. Так, напр., отождествляя одинаковые реальные буквы (слова, алфавиты), мы приходим к понятию аб­страктной буквы (абстрактного слова, абстрактного алфа­вита). В связи с этим в гносеологическом плане абстракция отождествления оказывается важнейшим объектообразующим фактором. Особенно интересен случай, когда, приме­няя абстракцию отождествления к реальным объектам, отвлекаются от временной их изменчивости, создавая тем самым устойчивые, как бы «вечные», «неразрушимые» аб­страктные объекты. Такого рода применения абстракций отождествления особенно типичны для математики, объекты рассмотрения которой в известном смысле «веч­ны» и «неразрушимы», в отличие от объектов реальных: конкретный реальный объект (напр., стол) можно разру­шить, в то время как натуральное число разрушить нельзя. С лингвистической стороны это находит выражение в том, что в «сверхточных» математических языках (напр., в фор­мализованных языках с их точным синтаксисом и семанти­кой) временной аспект отсутствует вообще, а в привычных для математика фрагментах «обиходного» языка глаголы, применяемые, напр., в прикладной деятельности либо в преподавании, как правило, употребляются в настоящем времени: о числе «нуль» невозможно сказать, что оно «существовало» или же «будет существовать»; приемлемым образом звучит лишь утверждение, что оно «существует». Но это существование на самом деле «длящееся»: число это существует «сегодня и всегда». Обсуждение данного фено­мена тесно связано с рядом важнейших общих философ­ских проблем, напр. с проблемой понимания самого фено­мена времени (а значит, и природы причинно-следствен­ных связей).

Н.М.Нагорный

АБСТРАКЦИЯ ПОТЕНЦИАЛЬНОЙ ОСУЩЕСТВИМОСТИ—метод мысленного отвлечения, лежа­щий в основе идеи т. н. потенциальной бесконечности. Представление о неограниченном развитии какого-либо конструктивного процесса, являющееся конкретным во­площением этой идеи, требует совершения всевозрастаю­щего количества конструктивных актов, и попытки реаль­ного их осуществления, даже в том случае, когда началь­ные шаги процесса осуществимы фактически, рано или поздно сталкиваются с препятствиями чисто материально­го "характера: для совершения очередного акта недостает времени, места или материала. Абстракция потенциальной осуществимости представляет собой решение отвлекаться от всей совокупности осложнений указанного рода,, счи­тать их несущественными. Тем самым шаги, осуществимость которых носит лишь воображаемый характер, начи­нают мыслиться совместно и равноправно с реально выполнимыми. Так, мысленно рассматривая конструктивный процесс построения натурального ряда 0, 1, 2,... (процесс принципиально незавершаемый), мы принимаем решение, что совместно и равноправно со всяким натуральным чис­лом я мы будем рассматривать и следующее за ним число и +1. Мысленно осуществляя вывод в рамках какой-либо дедуктивной теории, мы принимаем решение считать, что вслед за любым шагом этого вывода может быть совершен еще один. То же самое абстракция потенциальной осуще­ствимости разрешает делать и в применении к любому конструктивному процессу: вообразив выполненным опре­деленный этап этого процесса, мы соглашаемся мыслить процесс продвинутым (согласно правилам его развертыва­ния) еще на один шаг.

В логическом аспекте принятие абстракции потенциаль­ной осуществимости ведет к обоснованию метода полной (совершенной) индукции. Наряду с абстракцией отожде­ствления абстракция потенциальной осуществимости яв­ляется необходимой предпосылкой построения абстракт­ной теории конструктивных процессов и конструктивных объектов. Это определяет ее исключительную роль в мето­дологии математики, в особенности в конструктивном на­правлении, в котором в качестве объектов рассмотрения допускаются лишь конструктивные объекты, а высказыва­ния об их существовании понимаются как высказывания об их потенциальной осуществимости. Абстракция потен­циальной осуществимости применяется и в рамках теоре­тико-множественной программы Г. Кантора, но в этом случае наряду с этой абстракцией употребляется гораздо более далеко идущая абстракция актуальной бесконеч­ности. Кроме математики абстракция потенциальной осуществимости играет важную роль при анализе многих ситуаций, возникающих в логике и в других дедуктивных науках. Некоторые ее ослабления, учитывающие ограниче­ния на длину процессов, сложность шагов и промежуточ­ных данных и т. п., применяются в ряде смежных разделов теории алгоритмов и теоретической кибернетики. Термин «абстракция потенциальной осуществимости» был впервые введен в употребление А. А. Марковым в ходе ана­лиза математических абстракций, предпринятого им в свя­зи с разработкой основ конструктивного направления в математике. Отмечая, что абстракция потенциальной осуществимости, как и абстракция актуальной бесконеч­ности, включает в себя известный элемент воображения, он тем не менее указывал на то, что в отношении отхода от действительности абстракции эти находятся на двух каче­ственно различных уровнях.

Лит.: Марков А. А. Теория алгоритмов,—Стр. математического ин­ститута им. В. А. Стекпова, т. 42. М.—Л., 1954; Он же. О конструк­тивной математике.—Там же, т. 67. М.—Л., 1962; Он же. О ло­гике конструктивной математики. М., 1972; Марков А. А, Нагорный Н. М. Теория алгорифмов. М., 1984 (2-е изд. М„ 1996); Шанин Н. А. Конструктивные вещественные числа и конструктив­ные функциональные пространства.—Тр. математического инсти­тута им. В. А. Стеклова, т. 67. М.—Л., 1962.

Н. М. Нагорный

АБСУРД (от лат. absurdus—нелепый)—граница, изнан­ка, оборотная сторона смысла, его превращенная форма. Попытка дать категориальное определение абсурда невы­полнима и сама по себе абсурдна, поскольку абсурд не улавливается в сети ни здравого смысла, ни понятий рас-

судка, ни идей разума. Абсурд парадоксален. Рассудок в своем дискурсивном движении наталкивается на контр­смыслы, которые поначалу воспринимаются как абсурд, как нечто немыслимое, а затем, включаясь в логику рас­суждения, расширяют Границы знания и становятся «здра­вым смыслом». Разум как рефлексия оснований дискурса представлен в антиномиях и парадоксах, формируя как абсурд то, что или составляет альтернативу принятого смысла (контрсмысл), или находится поту сторону смысла (бессмысленность). История человеческой мысли может быть рассмотрена как развертывание различных понима­ний смысла и соответственно разных трактовок абсурда. Происходит как бы новое переопределение не только смысла, но и абсурда, новая демаркация границ между смыслом и абсурдом: от трактовки абсурда как беспредмет­ного слова и высказывания, не имеющего референта, к по­ниманию абсурда как нарушения законов логики и, нако­нец, к интерпретации абсурда как того, что невозможно помыслить, что лежит за границами понимания и объек­тивно-идеального мира смыслов, выявленного в челове­ческих дискурсах и в принципе возможного. Расширение поля смыслов ведет к переосмыслению абсурда, к очерчи­ванию его новых границ. Вместе с тем абсурд входит вхаму структуру логических процедур доказательства, поскольку косвенное доказательство (см. Доказательство косвенное), или доказательство от противного, не может быть осуще­ствлено без обращения к абсурду. Однако в логике и гно­сеологии проблема абсурдности выражений' и абсурда как возможных пределов смысла, как столкновения смысла и бессмыслицы разработана слабо.

Для античной философии материальный феноменальный мир текуч, изменчив, как изменчивы мнения о нем, одна­ко он умопостигаем, коль скоро в нем можно выявить инвариантные структуры (эйдосы, числа, формы, атомы). Логика осмысленного рассуждения — логика, подчиняю­щаяся законам тождества и непротиворечия. Абсурд связан с «беспредметными Именами», т. е. словами, не соотнося­щимися с реальным предметом, с нарушением законов логики, с логическими Ошибками, с неоправданным Сме­шением категорий или с их подменой, даже с логически правильным рассуждением, если оно строится на неверных или ограниченных посылках. Так, пифагорейцы, столкну­вшись с проблемой несоизмеримости и тем самым с ир­рациональными числами при соблюдении логически пра­вильного геометрического доказательства, объявили саму проблему сакральной тайной. -Область существования, оказавшись иррациональной, опрокинула образцы умопостигаемости, которые они усматривали » числе я числовых соотношениях. Позднее те ограничения; которые прини­мались в античной математике в качестве ее оснований, были сняты, понимание "числа было расширено и в него были включены иррациональные числа. То, что считалось нелепостью, иррациональностью, нарушением > канонов логики, оказалось тем, что имеет вполне' рациональный смысл, хотя сохранилось обозначение этих чисел как ир­рациональных. , Проблема абсурда возникла прежде всего при разграни­чении истинных и ложных рассуждений, которое было столь важно для практики риторического и судебного ди­скурсов. Для античной философии абсурд—это симптом и предвестник ложности рассуждения: истинность--во­площение смысла, а ложность—бессмыслицы. Античная мысль широко использовала обращение к абсурду как к контрсмысл в доказательстве от противного. При этом истинность и ложность приобретали у досократиков он­тологический смысл, будучи соотнесены с бытием и не­бытием. Элеаты, подчеркивавшие значение принципа не­противоречия (псевдоним максиму Антисфена; «невозмож­но противоречить»), считали, что предмет допускает лишь одно определение, противоречивые суждения о нем в принципе немыслимы и беспредметные высказывания— это абсурд. Но обсуждение проблемы абсурда не ограничи­лось лишь этой формой абсурда. Софисты, занимаясь прежде всего риторической практикой, стремились выя­вить противоречия в рассуждениях, допускали равнознач­ность истинных и ложных суждений. Отрицая значимость принципа непротиворечия, они проводили мысль о том, что одно и то же рассуждение может быть и истинным, и ложным. Софистика имела дело прежде всего е ритори­ческим дискурсом, хотя и логический дискурс обязан со­фистам разработкой процедуры косвенного (апогогаческого) доказательстве, основанного на приведении к абсурду. В этом доказательстве положение А доказывается опровер­жением противоположного (не--А) с помощью вывода из него невозможного, абсурдного следствия. Столкновение с абсурдом оказывается свидетельством истинности дока­зываемого, исходного положения. Здесь уже абсурд—это контрсмысл, включаемый в саму ткань косвенного доказа­тельства. В зарождении и утверждении апогогичекого до­казательства и редукции к абсурду в качестве научного метода большое значение имело расширение дискурсив­ной практики, включение в нее тех форм, которые раз­вивались вне науки и ранее не включались в сферу фило­софского анализа: доказательство от противного и све­дение к абсурду широко использовались в судебной практике (см., напр.: Лисцй, Речи. М., 1933, с. 34—35) и риторике софистов и скептиков. Апагогическое доказа­тельство, возникшее у элеатов и Платона, ставшее у софи­стов способом доказательства чего угодно, не без сопро­тивления было включено в состав нормальных процедур доказательства. И все же именно потому, что оно всегда сталкивается с абсурдом, с невозможным, вводит в струк­туру рассуждения абсурд, оно оценивалось ниже, чем пря­мое доказательство. Аристотель, хотя и признает значение косвенного доказательства, все же приоритет отдает пря­мому доказательству. Скептики использовали косвенное доказательство и сведение к абсурду в целях доказательства невозможности ни обоснования, ни существования науч­ного знания. И все же редукция к абсурду и доказательство от противного вошли в состав научных методов доказа­тельства. Евклид широко использовал метод косвенного доказательства и сведение к абсурду. Существует (согласно Д. Д. Мордухай-Болтовскому) три типа апогогических до­казательств у Евклида и соответственно три рода абсурда, связанные с противоречием 1) с уже признанной аксиомой или уже доказанным положением, 2) с условием теоремы, 3) со сделанным предположением. Неявно косвенное до­казательство предполагает применение принципа исклю­ченного третьего, Доказательство от противного и редук­ция к абсурду сыграли большую роль в утверждении мето­дов исчерпывания (Архимед, Евдокс). В средневековой философии абсурдность, противоречивостьи парадоксальность рациональных рассуждений преодолевались актом веры (можно напомнить приписываемый Тертудлиану афоризм: «Верую, потому что абсурд­но», хотя вера для него изначальна и не связана е выходом из парадокса), Человеческое познание, если оно не ос­новано на откровении и авторитете, всегда правдоподобно, условно и модально. Человеческое рассуждение может привести и приводит к абсурду и противоречивым выска­зываниям, но усилия человеческого ума не тщетны, а весьма значимы, коль скоро очерчивают и расширяют область познанного и познаваемого, Вера—это акт, пре­одолевающий ограниченность и противоречивость челове­ческого ума, но она нуждается в рациональном дискурсе и предполагает его. Вера сама парадоксальна, коль скоро предполагая: существование квазилредметности символа, имеющего двоякую направленность на сакральное и одно­временно на мирское (см. Эквивокация), обращается к ми­фологемам (событиям, существующим вне времени и не локализуемым в пространстве—распятие, преображение и др,). Ансельм Кентерберийский, обсуждая вопрос о том, как можно рассуждать о неизреченном, обращает внима­ние на то, что, (Человеческое познание, использующее чувственные знаки, существует в трех формах: 1) обозначе­ние именем, которое воспринимается чувственным обра­зом, 2) представление об имени, существующее внутри нас нечувственным образом, 3) созерцание вещи при посред­стве телесного образа создаваемого» воображением, или через понимание смысла;, ее всеобщей сущности» > Уже в том, что используются косвенные обозначения «через иное», «через какое-нибудь подобие или образ» (Ансельм Кентерберийский. Соч. М., 1995, с. 119), заключена воз­можность заблуждения и невозможного противоречия, ко­торое обнаруживается в рассуждении и сталкивается с не­объяснимой, непроницаемой, непостижимой тайной-(там «s_sq. 51.,Ш9\. Ансельм 1) различает собственное и косвенное значение слова, не отождествляя референт со значимости слова: референт относится к объекту речи, референтное значение—к речи. Поэтому название веши для него тож­дественно слову, употребленному в речи. Петр Абеляр, проводя различие между чувственным образом вещи и по­нятием о ней, видит в понятии деятельность души, резуль­тат акта понимания. Рассудок создает вымышленную, во­ображаемую реальность, »о нельзя уподоблять понятие чувственному образу вещи. По Абеляру, существуют три вида значений:' 1) интеллектуальное, конституируемое умом; 2) воображаемое, созданное воображением; 3), ре­альное, которое играет решающую роль в различении со­держательных и пустых понятий. В споре об универсалиях, противоборстве реализма, номинализма и концептуализма по-разному трактовалась область смысла и соответственно бессмысленного. При обсуждении смысла предложения Абеляр обращает внимание на то, что его значение не может быть выражено некоей внешней вещью и мысли­тельным актом, а представляет собой статус некоей ква­зивещи—объективированного представления, данного в речи и соотносимого с реальным, возможным и невоз­можным положением вещей. ' - ^: В новоевропейской философии приоритет отдавался ра­циональному дискурсу и его регулятивам. Абсурд выносил­ся за границы интеллекта и , обменялся деятельности фантазии. С этим связано разграничение Декартом и Спинозой воображения и интеллекта; Интеллект создает аб­сурдные, но осмысленные выражения, не соотносимые е предметами. Свет разума проникает повсюду, не оставляя места для всего неясного, темного, смутного. Поскольку среди процедур доказательства приоритет отдавался пря­мому доказательству, сведение к абсурду и доказательство от противного оцениваются весьма низко. Так, А. Арно и П. Николь, противопоставляя доказательства через нача­ла вещи и через какую-либо нелепость, считают, что све­дение к абсурду и косвенные доказательства «могут убе­дить ум, но отнюдь не просвещают его». «Мы не утвержда­ем, что подобные доказательства надо отвергнуть», но они представляют собой «скорее разъяснение, чем новое дока­зательство», разъяснение существования вещи, а не объяс­нение его причин (Арно А, Николь П. Логика, или искус­ство мыслить. М., 1997, с. 266). В философии французско­го и немецкого романтизма в противовес панлогизму Фих­те и Гегеля, попытавшихся включить противоречие, ранее оценивавшееся как абсурд, в структуру спекулятивно-диа­лектического умозаключения, вводилось иррациональное начало, неподвластное разуму (учение о сигнатурах и иеро-глифичности бытия в «магическом идеализме» Новалиса, мысли Шеллинга о «темном основании», коренящемся в бессознательности бога и души, в мифе, о «безоснов­ном», о «бездне» неразличенности и исчезновении всех противоположностей как первоначале всего сущего). В логике и гносеологии 2-й пол. 19 — нач. 20 в. (X. Зигварт, Дж. С. Милль) обсуждается - проблема «предметности» и «беспредметности» логических актов, причем проводится различие между абсурдом как отсутствием значения и абсу­рдом как беспредметностью. По Зигварту, абсурдные выра­жения (напр., «круглый квадрат») не имеют смысла и не соотносятся с какими-либо предметами, это не понятия, а лишь слова, которые подлежат устранению из науки. Однако вместе с этими словами из научного знания элими­нируются не только собственно абсурдные выражения, но и опосредованно абсурдные, полученные с помощью про­цедуры косвенного доказательства. Милль проводит разли­чие между соозначающими и не-соозначающими (именами собственными) словами: первые имеют значение, вторые — нет, но имеют референт. Ф. Брентано и А. Мейнонг прово­дят различие между объектами и чистыми предметами, с которыми имеют дело первичные акты переживания — представление, мышление, чувство и желание. Г. Фреге проводит различие между значением и смыслом. Таким образом, логическая структура смысла дифференцирует­ся -г- проводятся тонкие дистинкции между уровнями пред­метности, с которыми соотносятся осмысленные высказы­вания, вычленяются и различные уровни смысла. Э. Гус­серль в «Логических исследованиях», обсуждая проблему осмысленных и бессмысленных выражений, принимает различение идеальной предметности и предметов, с кото­рым соотносится знак, но исходит из интенциональности актов, придающих значение выражению, и проводит даль­нейшее различение между самим выражением, интенцией значения и Осуществлением полноты значения. Обычно истоки абсурда и бессмысленности выражений объясня­лись образами фантазии, соединенной с интеллектом. По­добное объяснение для Гуссерля неприемлемо, поскольку для него акт понимания смысла осуществляется без созер­цания. Бессмысленность, нелепость, абсурдность выраже­ний связываются с объективно несовместимым. В логике и гносеологии 20 в., в частности в программе верификационюма, проводилось различие между объект­ным языком и метаязыком, между протокольными и бес-

смысленными предложениями (к последним относились суждения метафизики), вводился критерий проверяемости для определения осмысленности высказываний. Цель про­граммы верификационизма —элиминировать из языка науки бессмысленные высказывания, построить искус­ственный однозначный язык, лишенный бессмысленных выражений. Эту радикальную программу осуществить не удалось. В естественном языке возможны абсурдные, бес­смысленные сочетания слов, что свидетельствует об его несовершенстве с логической точки зрения. В последу­ющем (прежде всего в аналитике естественного языка у Л. Витгенштейна) значение выражения было отожде­ствлено с его употреблением в языке. Причем различалось строгое и нестрогое (метафизическое) употребление выра­жений, проводился анализ интенсиональных и экстенси­ональных контекстов. Абсурд связывается с различными типами парадоксов. Критика К. Поппером верификацио­низма разрушила прежние логико-гносеологические ди­стинкции и задала в программе фальсификационизма но­вый ориентир в демаркации между имеющими смысл и бессмысленными высказываниями. В современной пост­модернистской философии осознается, что абсурд нельзя отождествить ни с беспредметностью, ни с ложностью высказывания, что разграничение смысла и нонсенса не­возможно обосновать с помощью различения истины и лжи, наоборот, истинность предположения «измеряется именно смыслом, ложность же связана с воплощенной бессмыслицей» {ДелезЖ. Различие и повторение. М., 1998, с. 192). Ж. Делез, обсуждая проблему абсурда, возникаю­щую в логике, проводит различие между двумя фигурами нонсенса и соответственно между двумя формами абсурда. Невозможные объекты (квадратный круг, материал без протяженности) не принадлежат ни к реальному, ни к воз­можному бытию, а относятся к сверх-сущёствующему, где не действует принцип непротиворечия {Делез Ж. Логика смысла. М., 1998, с. 58, 100). Для Делеза абсурд, бессмыс­лица является «как бы секретом смысла», а механизм абсурда—высшей целью смысла. Тем самым более фунда­ментальными структурами по сравнению с истиной и лож­ностью оказываются смысл и бессмыслица. Поворот логики и гносеологии к проблеме осмысленности выражений, к трактовке абсурда как способа прояснения смысла связан с отказом от прежних оппозиций (таких, как «язык-мышление», «слово-понятие», «знак-значение») и с введением новых, более дифференцированных оппози­ций (таких, как денотат и значение, значение и смысл, язык и речь, экстенсиональный и интенсиональный кон­тексты, концепт и понятие), различных уровней предмет­ности—от интенционального значения до идеальной пре­дметности. При всех постоянно усложняющихся процеду­рах выявления смысла проблема абсурда рассматривалась логиками лишь в контексте осмысленности высказываний (нередко сужающегося до анализа его предметных рефере­нтов и трактовки абсурда как беспредметности), но не в качестве потаенного механизма, позволяющего понять, что же такое смысл.

В 20 в. стало ясно, что логико-гносеологический аспект абсурда—это важный (коль скоро на нем основываются все процедуры доказательства от противного и сведения к абсурду, используемые в математике и в научном знании), но далеко не единственный аспект проблематики абсурда. Сфера дискурса, обращающегося к абсурду, существенно расширилась: появились не только новые формы речевого дискурса (прежде всего практика психоа^ налитической терапии, осуществляющейся в диалоге «врач—пациент»), но и новые формы художественных практик, непосредственно обращавшихся к абсурду как к своему регулятиву. После беспредметной живописи воз­никли сюрреалистическое искусство (С. Дали, Магритг), театр абсурда, поэзия абсурда, абсурдистское кино, абсур­дистская литература (творчество А. Бретона, Ф. Кафки, Г. Броха, А. Камю, С. Беккета, Э. Ионеско, обернуты и др.). Абсурдистская художественная практика в противо­вес эстетическим канонам рационализма (от картезианско­го классицизма до натуралистического реализма) с самого начала отвергла средства логики (такие, как абстрактные понятия), считая их чем-то искусственным, не принимала соотносимость слова даже с образом и интенциональным смыслом, отрицала взаимоинтенциональность диалога, превращая его в соединение внутренне замкнутых моноло­гов; обращалась к символизму теургии и мистериям гно­стицизма, осуществляла «инсталляцию» обычной вещи в необычные контексты, позволяющую обнаружить новые, неожиданные горизонты смысла и увидеть за этим абсурд­ным на первый взгляд контекстом смысл самой вещи. Те формы философствования, которые развивались еще в 19 в. и подчеркивали иррациональность жизни, ее изна­чальную стихийность, бессознательность и неподвласт­ность рациональности (С. Кьеркегор, Ф. Ницше, А. Шо­пенгауэр, Э. фон Гартман), оказались востребованными в 20 в. В философии 20 в. абсурдность жизни трактуется как онтологический факт. Абсурд стал характеристикой бытия, а не просто некоторых форм суждений и высказы­ваний. Перенос проблемы абсурда-из логико-гносеологи­ческой плоскости в плоскость онтологии был осуществлен Л. Шестовым, А. Бергсоном, Г. Зиммелем, Т. Лессингом, а осмыслен как абсурд прежде всего А. Камю. В «Мифе о Сизифе» (носядаем подзаголовок «Эссе об абсурде») Ка­мю исходит из абсурдности существования, которая от­нюдь не требует того, чтобы от нее бежали—к надежде или к самоубийству. Абсурд обнаруживает себя в скуке, в ощу­щении человеком чуждости мира, в отвращении, тревоге, потерянности, в анонимном существовании, в чувстве от­чаяния. Камю подчеркивает, что абсурд—единственная данность (Камю Л. Бунтующий человек. М., 1990, с. 40), что мир иррационален, а бунт против него столь же абсур* ден. Констатируя абсурдность и вместе с тем величие удела человека, Камю подчеркивает, что необходимо следовать не логике, а голосу совести, что уже осознание абсурд-! ности жизни есть шаг на пути к построению собственного смысла. Если в «Мифе о Сизифе» Камю делал акцент на абсурдности бытия, то в «Бунтующем человеке» .выявляет противоречивость абсурда, который ведет к отказу от выт бора ценностей (жизнь же самоценна и заключается в не­прерывном выборе ценностей), к молчанию, коль скоро речь «вносит связность в бессвязность», к тупику. Акцент смещается на буш, который «порождается осознанием увиденной бессмысленности, осознанием непонятного и несправедливого удела человеческого» (там же, с. 124-г» 126)., М.Хайдеггер, желая подчеркнуть неподвластность человеческого существования разуму, называет экзистен-циалами априорные структуры существования, такие, как забота, страх, быгие-в-мире, настроенность и др. По К. Ясперсу, подчеркивавшему трагический разлад чело-

века и мира, абсурд обнаруживается в пограничных си­туациях.

Лит.: Мордухпй-Болтовасий Д. Д. Ненатуральное и апогогическое доказательство в прошедшем и будущем.—В кн.: Философия. Пси­хология. Математика М., 1998; Франкль В. Человек в поисках смысла. М, 1990; Неретина С. С. Верующий разум. Архангельск, 1995; Пошранц Г. Язык абсурда. —В кн.: Он оке. Выход из транса. М., 1995; Стафецкая М. Феноменология абсурда.—В кн.: Мысль изреченная. М., 1991; Шестов Л. Sola Fide.—В кн.: Только верою' Париж, 1966; Lessing Th. Geschichte als Sinngebung des Sinnlosen. Lpz., 1919; Husserl E. Logische Unterschungen, Bd. 1-2. 1928; Grahay F. Le Formalisme logico-mathematique et probleme du non­sense. P., 1957.

А. П. Огурцов